Почти у каждого бывает своя Минута славы. По крайней мере, шанс на такую.
Как человек живущий довольно давно, могу утверждать, что даётся она не единожды, но я, например, их не использовал. Бывает.
Хочется приписать словечко «пока», но, увы, нет уверенности в дополнительных попытках.
Могу утверждать, что бывает и Минута позора. И тоже, наверное, не одна. В детстве хорошо помню две таких.С осознанием.
Первая случилась, когда в первый раз тяжело и неожиданно заболела моя бабушка. Родителям, на какое-то время уж точно, решительно некуда стало меня девать.
Я посидел с дежурными солдатами в прекрасном недодворце в Лефортове, и с каким то добродушным лысым полковником в его заваленной скучными схемами коморке, где меня немного развлекали входившие и выходившие офицеры, каждый из которых задавал мне один и тот же дурацкий вопрос про мою жизнь, попил чайку с бабушками-гардеробщицами под «послепожарными» арками Первого МЕДа…
Надо сказать, что всякий раз, вручая меня бабушкам, или, полковнику просили меня ничем не кормить, но и солдаты, и бабушки, и полковник, и офицеры что-нибудь обязательно мне совали и я жевал яблоки и пряники все эти часы сиротства.
Мне было, наверное, около пяти. Малочисленные семейные советы не давали результатов. Сидя за интересным, по моде шестидесятых, столом-трансформером на нашей пятиметровой кухне мы решали этот вопрос.
Я сидел, на трёхногой табуретке (не цирка ради, так было надо) и пытался сохранить баланс, одновременно с разглядыванием шарниров под столешницей нашего футуристического кухонного стола. Над головой у меня летали реплики, где всё чаще звучало словосочетание «детский сад».
И это случилось.
Случилось ненадолго, но для позора хватило.
Кончалась зима. Сколько то дней (мне казалось - вечность) я тащился в утренней темноте в этот самый сад, повиснув на маминой руке и мрачно сопя.
Прощался с мамой в предбаннике своей группы, возле шкафчиков с огурчиками и прочей овощью для малолетних на узких дверцах. Прощался, как в фильмах про войну, кратко и страстно и, круто развернувшись, оставив позади домашнюю жизнь, забыв её, входил в мир чужих запахов и собственных ожиданий вечера.
Вот в этом мире внесемейного насилия и, надо сказать, порой, и внесемейных веселий, уже весной, сошёлся я с человеком по фамилии Сахаров.
Сейчас он, наверное, толстый и скучный (мне так кажется), а тогда это был шустрый малый с густым чубом, глазами чуть навыкате, как у Вольки в кино про Хотабыча и чрезвычайно инициативным характером.
В эти прекрасные юные годы большинство инициатив носит мелкокриминальный и наказуемый характер.
И очень часто всё это растит свои ноги в молодецкой похвальбе.
Похвастал и Сахаров каким то ножичком, незаменимым для актуальной тогда уличной игры с нарезанием начертанного предварительно на земле круга. Мне предъявить, вероятно, оказалось нечего и я похвастался папой - участником Войны.
Папа пару раз забирал меня из сада, Сахаров его видел и не поверил - молодой.
Я обещал доказательства.
В итоге мы поменялись: Сахаров отдал мне свой замечательный незаменимый ножичек, а я ему медаль «За Победу в Великой Отечественной войне 1941-1945» («За Победу над Германией») вместе с удостоверением как пруфом - там была вписана моя фамилия.
Какое счастье, что это случилось в самый канун «майских» и папа, готовясь к всяческим «мероприятиям», извлёк из глубин ящика своего стола награды для весенней чистки. Запахло асидолом и катастрофой.
Она не заставила себя ждать, папа не был дорогимтоващембрежневым и отсутствие награды за Войну, на которой он оказался в четырнадцать лет, а одержал Победу в шестнадцать, не заметить было невозможно.
Скажу сразу: и медаль и удостоверение нашлись. Сахаров-младший не успел осуществить следующую мену и неохотно, одновременно с подзатыльником от Сахарова-старшего принял ножик и сдал медаль и доки.
Папа меня не наказал.
Когда мы оказались дома, с медалью и асидолом, папа поставил меня перед собой и негромко сказал, что нельзя брать вещи другого человека, и, вообще, нельзя, и потому, что никогда не знаешь, чем эта вещь является для человека.
Мне, -Сказал папа,- очень дорога эта медаль. И другие. Это - моя жизнь. И у тебя будут такие знаки твоей жизни, позже, но будут.
Я ушёл плакать над собственной глупостью.
Сахарова я больше не видел и в детский сад не ходил. Бабушке стало лучше и нас отвезли на дачу. Остался стыд. Мне было так стыдно, что помню это до сих пор.
И до сих пор выключаю телевизор, когда начинают показывать очередное вручение Орденов за заслуги смеющимся актёрам, которые никогда больше не прикаснутся к этим Орденам, не наденут их даже на кремлёвские приёмы, как будто стесняясь чего-то, кроме фотосессии рядом с Президентом. Другие жизни, другие знаки.
Папы нет тридцать лет. Двадцать девятого октября положил цветы к их с мамой камню. У меня есть его медаль «За Победу в Великой Отечественной войне 1941-1945».
Это «его жизнь». Она со мной, а, значит, и папа со мной.
Задумался, описывать ли следующий позор, который не заставил себя ждать слишком долго, но, раз уж всё одно, не знаю, что делать с лодкой на холсте, и «разогнался» на первом, то «поехали»…
Если бы я писал рассказ, а не набор буков для странноватой доски общения с миром, я дал бы рассказу эпатажное название. Обязательно. Что-нибудь типа «Истины Лубянки», например.
Хотя, это героика, а в моём случае, снова позор и стыд, пусть и не без позитива.
Итак, я подрос. Детский сад был давно забыт, мне лет восемь и значит, я учусь в третьем классе. Начинаю учиться. Погода была не холодной, но мокрой, с листьями приклеенными к чёрному асфальту и людьми с зонтами и поднятыми воротниками. Октябрь, скорее всего… Середина.
Этот очередной позор и связан он с жевательной резинкой. Тогда в СССР не выпускалась эта незаменимая вещь. Но в некотором обороте она присутствовала. Не знаю, как она попадала к нам, по-разному, но попадала.
У меня было два относительно надёжных, дублирующих друг друг, источника: папин одноклассник, который тогда подолгу работал в заграницах, имел своего мальчика чуть меньше меня и, вероятно, несколько разобравшись в мальчиках, с разными оказиями передавал мне заветное, пахнущее мятой и сахаром чудо. Другим источником был мой дядя, внешторговец, постоянно мотающийся по миру и постоянно временно не женатый.
Человеком он был добрым и весёлым. Не думаю, что он так часто вспоминал о моих потребностях, но уверен, что ему о них напоминала моя любимая двоюродная бабушка, старшая сестра бабушки, хирург, которую я называл не бабушкой, а тётей Лизой. Тётя Лиза была «в авторитете» и даже её весёлый сын слушал и повиновался.
Эти два источника обеспечивали мне комфортное существование с некоторым запасом пахучей частицы другого мира внизу моего книжного шкафа.
В моей комнате стоял ГДР-овский комплект мебели для таких, как я: компактный, с одной тумбой, письменный стол для занятий, неширокая, но удлиняющаяся кушетка (одно из распространённых тогда слов), и книжный шкаф, имевший в нижней части закрытую зону с двумя створками.
У меня были ещё два низких книжных шкафа, но те были целиком застеклены, а сверху стояли папины аквариумы, с огромной рыбьей текучкой, последствия которой мы с папой восполняли по воскресеньям на Птичьем рынке.
Свои сокровища я хранил в нижней части шкафа. Там, на внутреннюю сторону одной из створок я приклеивал свою коллекцию пустых сигаретных пачек (тогда пошли в ход «твёрдые» пачки, так и не использованные человечеством для цели, с которой они были сконструированы художниками (дизайнерами), которые прекрасно клеились к дверце шкафа, образуя 3D пособие по промышленной графике.
За этими дверцами хранилось множество других отличных вещей, в том числе, и жвачка.
Запас, таким образом был, но требовал постоянного напряжения воли, чуть дрогнет воля, и конец запасам.
Это напрягало.
Выход был найдет в уже упомянутом выше октябре.
Мы («мы» - это я и трое таких же умников, соратников по постижению наук) отправились фарцевать. Ага.
Не помню откуда пролился на нас дождь тайных знаний, но мы, каждый проведя ревизию своих запасов (я - коробки со значками в книжном шкафу), мобилизовали некоторое количество "нужных" значков с изображением Ленина, серпов/молотов/звёзд и прочих красных знамён.
О предыдущем стыде я помнил и не привлёк в проект папин гвардейский знак, хотя он очень подходил.
Повторюсь, ума не приложу, кто снабдил нас инфой о предпочтениях интуристов, а именно на них мы и нацелились...
Фарцевать решили, где гуще.
Погрузились в метро и покатили на тогдашнюю станцию «Площадь Свердлова», чтобы выйти и, пройдя по длинному, многолюдному, с торговлей театральными билетами, книгами и прочей гуманитаркой крытому проходу, оказаться на улице XXV Октября (позавчера и сегодня - Никольская), а там - ГУМ, уже существующая «Россия», Красная площадь и куча интуристов.
По дороге мы экзаменовали друг друга на произнесение «Ченджин бэджиз то чевин гам» (Changing badges to chewing gum).
Этому нас тоже обучили Знающие.
Приступили на Васильевском спуске, где под Покровским собором, рассредоточено, бродил жирный интурист и к нему было легко подойти.
Знающие человеки предупредили нас, что там кругом КГБ-шники, а статья серьёзная.
Мы страховались и долго кружили вокруг каждого кандидата в интуристы, убеждаясь в его неподдельной импортности.
Мен, надо сказать, шёл прекрасно. Такое впечатление, что интурист был готов к этому, редко доходило до слова gum.
Интурист смеялся, рассматривал наши значки, которые мы, как в фильмах о Гражданской, понацепляли на внутренние поверхности полы своих пальтишек и курточек, тыкал пальцем в значок, мы отдавали его и получали взамен пачечку (пять пластинок) вожделенной жвачки. Иногда это была стопочка из пяти,запаянных в прозрачное, разноцветных кирпичиков - "подушечек".
За пару часов шляний между "Россией", Спасской башней и ГУМом, я утроил свой домашний запас. Значки кончались. Дело оказалось не хлопотным и прибыльным. Мы повеселели и расслабились.
И тут нас приняли.
Двое мужчин среднего возраста, наверное, чуть за тридцать, в одинаковых сине-серых плащах (почему-то запомнился цвет плащей, наверное, по рукавам, которые некоторое время видел на своём плече) мягко, но плотно обхватили нас четверых и со словами: «пойдём ка, поговорим», оттеснили нас в жерло Ильинки тогда - улицы Куйбышева), а там - в какой-то двор, тупиковый, пустой, каменный и серый.
Стало страшно. Корячилась «серьёзная статья».
Мужчины были с нами суровы. Они предьявили свои удостоверения и провели опрос. Мы кололись, как орехи.
Вот, вынулм на свет глянцевитые брикетики жвачки разных цветов и остатки значков. Вот, кто-то из нас всплакнул.
Ждали вопросов о фамилиях, адресах, школах, родителях и понимали, что сольём все.
Вопросов не было.
Мужчины осмотрели значки и вернули их нам одной горстью.
Осмотрели наше «наторгованное».
Один из брекетиков синий плащ выкинул в стоящий рядом мусорный контейнер, остальное отдали нам, так же, без разбора, навалом. Мы машинально распихали всё это по карманам.
- Пошли - сказали плащи и направились к выходу из двора на Куйбышева.
Мы поплелись следом, хотя нас никто больше не удерживал за плечи.
- Мы идём на Лубянку - думал я. Страдал и ошибался.
Мы вышли на площадь, но не на площадь Дзержинского, а на ту, с которой прищли, на Красную, повернули направо и через некоторое время остановились. За спиной был ГУМ, перед нами огромная, как мне тогда казалось, Красная площадь. Накатывался вечер, начали включаться фонари и загораться окна.
Один из мужчин заговорил. Он произнес небольшой текст, состоящий из банальностей и открытий.
Он сказал, что перед нами Кремль - самое сердце нашей Великой Родины (он так и сказал), эта площадь, этот город, наша страна видели много всего за свою историю, хорошего и плохого, но наша цель - хорошее. И позади много славного. Трудности есть, вот отсутствие этой чепуховой жвачки, но это не повод вам (нам), представителям Великого народа таскаться по дорогой каждому советскому человеку брусчатке (он так и выразился!) и клянчить конфеты, меняя их на маленькие, но символы вашей Родины.
- Всё - Сказал он, - Идите домой и чтоб я вас тут видел только в музеях.
Закончил он не педагогично, но весомо:
-Пошли вон, барыги - сказал он.
Второй, молчавший до этого, рассмеялся.
Мы качались вместе с переполненным вагоном метро и молчали. Способность плакать я к тому времени уже утратил но было стыдно.
Во второй раз из запомнившимся навсегда.
Специально, на специальном семейном «часе мужества» из меня не воспитывали патриота. Всё шло, как шло. Я очень много читал, много книг по истории, как мальчик и сын военного, много по военной истории, прежде всего, русской, что скорее естественно.
Тогда, в ходу, были антонимы «наши» и «они».
Всё это наполняло и переполняло мой детский организм, но никогда до этой краткой лекции для начинающих фарцовщиков, произнесённой КГБ-шником на краю вечерней Красной площади, напротив величественных стен и башен, мне не приходило в сердце осознание единства меня и этих башен, и всего остального, что он назвал Великой Родиной.
Родина была, причастность, наследственность были, а вот единство впервые осозналось тогда, после пережитого мелкого липкого страха ответственности за невеликий грех, конечно, но тем более позорные в своей мелкости, делишки. Было стыдно и снова навсегда. На до сих пор.
С фарцовкой я тогда же завязал и больше Родину со всякой ерундой, как мне кажется, не путал.
Хотелось бы так думать.
Вот такими предстали передо мной эти «Истины Лубянки». Просто Истинами.
Да, врать не стану, жвачку мы не выбросили и вполне употребили, подсластив переживания.
Тогда помогло.